Posted on 27 марта, 2018
Послевоенный город Сталино
Донецк (Сталино) в мемуарной литературе.
На просторах интернета есть мемуары о прожитой жизни доктора медицинских наук, профессора, врача-рентгенолога и онколога, организатора здравоохранения Александра Бенциановича Файншмидта (1924-2008), умершего в Израиле.
Он с 1942 года находился на фронте, после войны служил до 1946 года в Германии в группе советских войск. Вернувшись на Родину, закончил Донецкий медицинский институт. Распределился с женой в Казахстан, работал врачом в различных клиниках СССР. Занимался научными исследованиями в области онкологии. С 1967 по 1986 год заведовал кафедрой социальной гигиены и организации здравоохранения Красноярского медицинского института. В его докторской диссертации «Некоторые теоретические вопросы и методические принципы автоматизации обработки отчетно-оперативной информации здравоохранения» (1972 г.) представлены результаты анализа информационных потоков здравоохранения и разработанные на их основе алгоритмы и программы автоматизированной обработки действующей в те годы отчетно-оперативной документации здравоохранения.
Сам он был родом не из Донбасса, посвятил нашему послевоенному городу только несколько страниц, но в них присутствует масса интереснейших подробностей. Приехал он сюда, потому что жена с маленьким ребенком жила у родственников на Ларинке.
Приведенный ниже текст дается с небольшими сокращениями, большей частью не имеющими отношение непосредственно к городу.
Итак, «3 часть, ТРУДНЫЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ,
Глава 1 . СТАЛИНО (ДОНЕЦК)
Приезжаем ночью в незнакомый город. Спрашиваем, как добраться до района «Шлаколечебницы» на улицу Темирязьева. Частник на трофейной «Олимпии» (прототипе «Москвича» первой модели) погрузил наш невеликий скарб и мы опять, как тогда в Самарканде, выехали в ночь, в неизвестность.
Едем довольно долго. Улица Темирязьева дом 20. Третий час ночи. Окна закрыты ставнями. Стучим. Небольшая заминка. Спрашивают, дескать, кто там. Отвечаю, что это я — Саша, и что меня демобилизовали, и что я вот приехал. Опять заминка. Слышу, зовут Соню. Повторяю ей, что это — я. Дверь открывается сначала «через цепочку», но потом картина Самаркандской ночной встречи с Галей и бабушкой Симой повторяется один к одному. А тут выносят на руках двух годовалых малышей, одного черненького, а другого чуть посветлее, и предлагают на выбор определить кто из них Алла, а кто ее двоюродный братик Сеня. Посмотрел и безошибочно определил (точнее — угадал), кто есть кто, и впервые обнял и поцеловал свою дочку. Наконец-то и для меня действительно закончились военные дороги.
Спасибо Рахили и Семе. Они тут же выделили нам одну из трех небольших комнат своей, и без того перегруженной, трехкомнатной не очень благоустроенной квартиры. Но это была настоящая крыша над головой. Люметов (фамилия родственников, прим.) самих было семь человек, а тут прибавилось еще нас четверо. Очень тесно, но как говорят, «в тесноте, да не в обиде». Скажу прямо, эта была со стороны Рахили и Семы такая жертва, переоценить которую просто невозможно, ибо она — то и позволила нам проучиться пять лет в мединституте и стать врачами.
Современный Донецк и послевоенное Сталино — это два, совершенно разных города. Донецк — европейский, хорошо озелененный, довольно красивый город. А послевоенное Сталино – это была полуразрушенная войной бывшая шахтерская Юзовка, черная от копоти металлургического завода и угольной пыли, сдуваемой ветром с высоких терриконов. За исключением центральной, сильно разрушенной части города, все остальные его районы представляли собой слившиеся шахтерские поселки: Ларинку, Калиновку и какие-то еще другие, названия которых я уже не помню.
Огромные, вечно дымящие домны и мартеновские цеха завода выбрасывали в воздух сотни тонн копоти, углекислого газа и пыли, а между ними сновали маневровые паровозы, толкавшие железнодорожные платформы, на которых стояли большие ковши с раскаленным жидким металлом и горячим шлаком. Через весь завод от улицы Артема и до самой Ларинки, где мы жили, можно было пройти по пешеходному переходу, то нырявшему в небольшие туннели, то перепрыгивавшему через железнодорожные пути. В ночное время ходить по этому переходу не рекомендовалось — могли встретить и раздеть до трусов. Могли и убить. Был к нам из центра и другой путь — трамваем от находившейся в самом центре города Пожарной площади, через виадук до той же Ларинки.
Однако, трамваи ходили редко и всегда настолько переполненными, что даже на подножку прицепиться было невозможно.
Поэтому мы ими практически никогда не пользовались и ходили в Институт через завод по пешеходному мосту. Но это было только половина дороги до института, так как до него предстояло пройти пешком на другой конец города на Калиновку еще столько же.
В зимнее время эта вторая половина пути была очень трудна, так как проходила по пустырю от берега реки Кальмиус через всю Калиновку до бывшего общежития института, превращенного в главный корпус, по непролазной грязи пустыря. Сейчас там прекрасный парк, а тогда даже тротуара не было, а идти по узкому (в один ряд) шоссе, по которому постоянно шли, разбрызгивая грязь автомобили, было опасно. Одна наша сокурсница так и погибла под колесами проходившего автомобиля. Общее же расстояние от дома и до института составляло примерно семь километров в один конец и столько же обратно. Я не случайно уделил так много внимания этому пути, так как после такой «прогулки» ни у меня, ни у Сони не оставалось ни сил, ни желания куда-либо идти, да и идти-то в то время было некуда. Вот поэтому от Сталино у нас остался в памяти только этот ежедневный бесконечный путь в институт и такой же длинный — длинный путь обратно домой.
Ларинка, как я уже писал, представляла собой типичный для Донбасса тех лет, слившийся с городом шахтерский поселок. Одноэтажные двухквартирные однотипные домишки с дровяными сарайчиками и всеми удобствами в небольших дворах. Отопление, разумеется, печное. Водопровод и электричество были, так что по меркам того времени это было вполне сносное жильё.
Но, как говорят, что сделано, то сделано, и наша новая семья — я, Соня, мама и Аллочка наконец-то собралась вместе и познакомилась друг с другом. Начинался по сути дела совершенно новый этап жизни для каждого из нас. Всё надо было начинать с нуля от взаимоотношений в семье до организации ее быта. Ведь у нас не было абсолютно ничего — ни кола, ни двора, ни своей крыши над головой, ни утвари, ни одежды, ни средств к существованию. Надо было обдумать и решить, как жить, чем жить, и на какие средства.
То, что мы должны учиться и получить высшее образование, не подвергалось даже обсуждению — это подразумевалось само собой, как общая жизненная установка во всех интеллигентных еврейских семьях, считавших, что только образование может дать определенный социальный и экономический статус. Поэтому Соня еще до нашего приезда пошла на подготовительные курсы и, успешно сдав экзамены, поступила на первый курс мединститута. Конечно, она могла воспользоваться тем, что еще до войны окончила первый курс литературно-филологического факультета Белорусского Университета и пойти сразу на второй курс аналогичного факультета пединститута. Но она правильно решила, что профессия врача надежней во всех отношениях профессии учителя. А я мог восстановиться на первом курсе мединститута, так как все необходимые документы о том, что у меня сдан весь первый семестр, были на руках. Правда, мне не очень хотелось идти в мединститут, и я, еще будучи в Германии, попросил маму прислать мне все учебники по математике за десятый класс. Свободного времени у меня там было хоть отбавляй, и я перерешал все примеры и задачки в учебнике Киселева и в задачнике Шапошникова и Вальцева, хорошо повторив при этом весь школьный курс. Поэтому, когда стал вопрос — где мне учиться, я обратился в деканат Сталинского ДИИ (Донецкого Индустриального Института) с просьбой принять меня на какой-то (теперь уже не помню какой) из инженерных факультетов.
Декан, просмотрев мои аккуратно выписанные набело решения всех математических задач, тут же сказал, что может зачислить меня на первый курс. Но так как я опоздал к началу занятий уже на полтора месяца, он рекомендовал мне подождать несколько месяцев до начала зимнего набора, и начать учебу без ненужной спешки. Я согласился. Было ли это ошибкой, сейчас сказать трудно, но когда подошло время начинать учебу, оказалось, что зимнего набора в ДИИ не будет. Получилось, что я зря проболтался целых три месяца и чуть не потерял право восстановления без экзаменов на своем курсе в мединституте. Правда, я за это время подработал немного денег на монтаже рентгеновской аппаратуры в районах области в составе бригады рентгенотехников Областной Рентгеновской Станции, но было бы лучше, если бы я все это время учился на первом семестре, тем более, что моя «учеба» на нем в Самарканде могла быть названа учебой весьма условно. Поэтому я срочно подал документы в мединститут и, несмотря на нежелание Директора института, профессора Кузьменко принять меня в середине учебного года, добился через военного прокурора гарнизона зачисления на второй семестр, согласно Приказу Сталина о возвращении всех студентов, воевавших на фронте, к учебе на своих курсах в своих или профильных институтах.
Итак, я и Соня со своей судьбой определились. Учеба в институте давала нам хлебные карточки по 400 грамм в день и, хотя и очень маленькие, но все же реальные стипендии по 220 рублей в месяц (для сравнения скажу, что буханка хлеба у спекулянтов на базаре стоила 120 рублей). Жить на такие деньги было, конечно, невозможно, и если бы не мама, то не знаю, как бы мы пережили это время. Дело в том, что мама еще в Москве узнала, что Директором Рентгеновской станции в Сталино был папин сокурсник Моисей Борисович Ципринский. Она его хорошо помнила еще по Воронежу. Моисей Борисович тоже узнал маму и принял ее на работу на две ставки рентгенолаборантом с общим окладом в 900 рублей в месяц и рабочей хлебной карточкой. Таким образом, наш семейный бюджет сложился из трех хлебных карточек — моей, Сониной и Аллочкиной по 400 грамм в день и маминой в 800 грамм, то есть ровно из двух килограммов хлеба в день на четверых и, после разных вычетов, около 1100 рублей деньгами.
Это было не просто мало, а очень мало — мы почти ничего не могли подкупать себе к хлебу тем более, что в стране была в это время полная послевоенная разруха и страшный голод. Естественно, что никаких продуктов, кроме этих паек хлеба, по карточкам вообще не полагалось. Купить же что-либо на базаре у спекулянтов было практически невозможно из-за совершенно астрономических цен. Поэтому, лишь через день мы подкупали на базаре по одному стакану фасоли за 25 рублей и варили себе «фасолевый суп».
Получалось впроголодь. Я пытался подрабатывать в мединституте микрофотографией, но это был очень небольшой и, самое главное, непостоянный заработок. Какое-то время мне удалось немного подрабатывать рентгенолаборантом в ночных сменах на скорой помощи в областной больнице, но и это почти не меняло положения тем более, что и эта работа была временной. Люметы жили тоже очень бедно, и помогать нам ничем, кроме как крышей над головой, естественно, не могли.
Если учесть при этом, что нам приходилось, как я уже отметил, ежедневно делать «прогулку» в институт длиной в пятнадцать километров, то время это иначе, как «трудным» не назовешь.
На всю жизнь запомнилось мне, как однажды замой, когда мы возвращались из института, Соня зашаталась и опустилась на снег в голодном обмороке. Она собрала с земли немного снега, положила его в рот и спросила:
— Саша, будет ли время, чтобы можно было вволю поесть хлеба?
Так продолжалось практически три года, до того дня, когда в 1949 году в течение одной ночи Сталин не провел десятикратную девальвацию и десятикратное снижение цен. При этом зарплаты и стипендии остались на том же уровне. И одновременно с этим была отменена карточная система.
Я до сих пор не могу понять, за счет каких ресурсов это было сделано, но то, что жизнь у большинства городских жителей в течение одной ночи улучшилась ровно в десять раз, могу засвидетельствовать хоть под присягой. Разумеется, мы по-прежнему не могли позволить себе, что-либо лишнее, но голодать больше уже не пришлось.
5. МЕДИЦИНСКИЙ ИНСТИТУТ
Главный корпус мединститута и «Ворошиловская» больница, служившая до войны его клинической базой, были разрушены до основания. Поэтому институт был временно размещен в бывшем его общежитии, кое-как приспособленном для размещения теоретических кафедр. Теснота была ужасная, многие кафедры имели всего по одной комнате, а под аудитории использовались угловые комнаты, в которых были убраны разделявшие их стены. Анатомикум размещался в подвале.
Клиническими базами на старших курсах служили различные городские больницы, разбросанные по всему городу. Лекции шли в одних местах, а практические занятия в других. Словом, условия для занятий были, мягко скажем, далеко не лучшие.
Однако на нашем и на шедшем впереди нас курсе основной костяк студентов составляли демобилизованные, прошедшие через фронт, уже немолодые люди, познавшие цену жизни, и поэтому никто из нас даже не задумывался над этими неудобствами. Только на нашем курсе среди студентов было два демобилизованных полковника (Юрий Авксеньтевич Бабенко, ставший через год после окончания института ректором Иваново-Франковского мединститута, и Михаил Николаевич Ковалев, тоже вскоре ставший ректором Киевского мединститута). Старостой нашей группы был подполковник Виктор Суетин. Кроме него на нашем курсе было еще шесть подполковников, а уж майоров, капитанов и лейтенантов никто и не считал. Все знали, что надо не ныть, а учиться, и все учились так, что из 220-ти студентов нашего курса 93 человека (и я в их числе) окончили институт с отличием. Практически такой же результат показал и шедший впереди нас курс. И не удивительно, что очень многие наши сокурсники очень быстро стали кандидатами и докторами наук, заведующими кафедрами.
В значительной мере этому способствовало то, что у нас были хорошие учителя, в большинстве своем пожилые люди, сделавшие все возможное и невозможное, чтобы в тех трудных, послевоенных условиях помочь нам получить хорошую подготовку. Особенной любовью и уважением пользовался наш декан — Николай Дмитриевич Довгялло, и мне очень хочется написать о нем чуть подробнее.
6. НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ ДОВГЯЛЛО
Нам повезло. Встретить на жизненном пути такого неординарного человека — это большая удача. Маленький, невзрачный, вечно взъерошенный, манжеты на рукавах и брюках в бахроме — ну мужичок — мужичком, типичный БОМЖ вроде служителя в морге, за которого его поначалу и приняла его седьмая (по счету) жена, наша однокурсница. Была она старостой одной из групп и, как и многие первокурсники, не очень жаловала лекции по анатомии, и кто их там читал, представляла не очень четко, тем более, что на их потоке анатомию читал не Довгялло, а его доцент Нудельман. Подошло время первого коллоквиума, и надо было договориться с заведующим кафедрой о времени и месте его проведения. Бежит она по коридору анатомки и всех подряд спрашивает — не видели ли они профессора Довгялло? Налетела на него самого и тоже спрашивает:
-Ты не видел профессора Довгялло ?
А он прищурил свои хитрющие глаза и говорит:
— Ну, допустим, это — я…
Она взглянула на него сверху вниз (здоровенная была деваха, наверное, под метр восемьдесят), скорчила рожу, махнула рукой и «ляп» ему:
-Рылом не вышел!
И побежала дальше » искать профессора Довгялло».
Через две недели она вышла за него замуж.
* * *
А был он человеком, безусловно, талантливым и очень разносторонним, доктором не только медицинских, но и педагогических, и физико-математических наук, и трижды профессором. В нашем институте он был деканом лечфака и заведовал кафедрой анатомии, одновременно с этим в Пединституте он вел курс медицинской психологии, а в Донецком Индустриальном Институте с блеском читал курс аналитической геометрии.Он все читал с таким искромётным лекторским мастерством, в такой потрясающе интересной манере и с таким своеобразным «туше», что мы, уже будучи старшекурсниками, очень часто, при первой же возможности старались прийти на его лекции и еще раз его послушать. И не столько ради получения новых знаний (это было само собой), сколько ради получения воистину эстетического наслаждения. Мы так и говорили между собой:
-Идем на Довгялло.
Разумеется, никаких конспектов, планов лекций, муляжей, таблиц, схем и шпаргалок к ним. Доска, мел и тряпочка — вот и весь «арсенал подручных средств» и наглядных пособий. Вот типичное начало почти любой из его лекций:
— Так на чем мы там остановились в прошлый раз? Ах, на том, что » печень ВСЕ ЕЩЕ находится в правом подреберье!» Ну, добро, пойдем дальше!..
И вот так практически всегда! Хоть стой, хоть падай!
Каждая лекция — экспромт, каждая лекция — творчество, и всё от простого к сложному, все стройно, логично и строго последовательно. Никаких шаблонов и «непререкаемых истин», и так чтобы у студентов сложилось впечатление, будто они не только присутствуют, но и сами участвуют в открытии новых знаний, так, чтобы они не столько «конспектировали», сколько сами думали, мыслили и обобщали.
Он никогда не читал системный курс анатомии, справедливо полагая, что нет необходимости повторять то, что можно прочитать в учебнике. По сути дела его лекции всегда шли «рядом с курсом», существенно расширяя диапазон знаний слушателей, очень смело, и очень интересно вводя их в полемические проблемы сравнительной анатомии.
Но была у нашего «Николая» одна слабость — любил он «заложить за воротник» и, причем, очень крепко. От общежития, где он жил, и до института было метров пятьсот, и через каждых сто метров была пивная. Каждое утро, отправляясь на работу, Николай Дмитриевич заходил по дороге в каждую из них и заказывал одно и тоже блюдо — «сто грамм и два сырых». Итого, в сумме полкило водки и десяток сырых яиц на закуску! Это был его «завтрак». Что уж там было «на обед» и «на ужин» я не знаю, но то что «было» — сомневаться не приходилось.
Парадоксально, но без такой «заправки» наш Николай Дмитриевич ничего не соображал, и напрочь забывал даже анатомию. Мы были еще на первом курсе, когда он, читая лекцию, «слетел с нарезки» и насчитал одиннадцать ребер и двенадцать промежутков. Споткнулся на этом «подсчете», попытался еще раз пересчитать их, но опять запутался. Махнул рукой, хитро прищурился и, попросив у аудитории «пардону», быстро выбежал из лекционного зала, «нырнул» в свой кабинет (благо он был рядом) и через пару минут вернулся в аудиторию, довольно улыбаясь и картинно разглаживая усы. Взошел на кафедру и, не моргнув глазом, объявил, что «нашел пятнадцать капель». А потом, как обычно, спросил:
— » Так на чем мы там остановились?» — и, как ни в чем не бывало, продолжил лекцию, сразу же «доказав» нам всем (и себе самому), что ребер все же двенадцать, а промежутков между ними только одиннадцать!
* * *
7.ПРОФЕССОР ЛЕТНИК
Представьте себе две коротенькие тумбы, обутые в башмаки какого-то «сорок-последнего» размера — это, так сказать, ноги. На них покоится большой, абсолютно круглый, метрового диаметра, шар. Это — туловище. А всю эту «конструкцию» венчает лысая как колено и круглая как футбольный мяч, растущая прямо из туловища без какого-либо намека на шею, голова с большими, оттопыренными ушами, носом — картошкой и узенькими щелочками глаз, с трудом выглядывающих из-за толстых, как у хомяка, щек. Это — профессор Летник, заведующий кафедрой ЛОР (в смысле — оттолярингологии). Бывают же такие люди, которых природа одарила столь экстравагантной внешностью, что при взгляде на них сразу же хочется улыбнуться. Вот и одного взгляда на профессора Летника было вполне достаточно, чтобы улыбка сама засветилась на вашем лице.Но внешность обманчива, ибо был он врачом, как говорят, божьей милостью, и оперировал виртуозно. Сказать, что и лекции он читал столь же успешно, я не могу, но не потому, что делал он это не ахти как, а по той простой причине, что меня оттларингология совсем не интересовала, и если я и посетил его лекции хотя бы пару раз, то и это будет преувеличением.
Но он обладал не только экстравагантной внешностью, но и был таким оригиналом, что хоть стой, хоть падай. О его чудачествах ходили просто легенды. Наичаще это проявлялось во время экзаменов.
Ну, как обычно проходят экзамены? Отвечаешь на билет, получаешь в зачетку все, что заслужил за свой ответ, и можешь быть свободен. Но на кафедре у Летника был совсем другой порядок. Отвечаешь на билет и не знаешь, говоришь ли ты то, что надо, или несешь чепуху, так как профессор все это время молчит как рыба и смотрит на тебя, как окунь на червяка. Ответил, допустим на первый вопрос, и не знаешь продолжать ли отвечать на него дальше или можешь переходить к другому вопросу. Молчит, как сфинкс, и, не мигая, смотрит на тебя, а ты уж сам решай, переходить ли тебе к другому вопросу или нет. И никаких дополнительных вопросов. Состояньице, скажу Вам откровенно, хуже губернаторского. Ответил на все вопросы в билете и опять таки не знаешь, толи еще что-либо сказать или убираться по добру, по здорову. Опять-таки — решай сам. Уходишь в растерянности, а зачетка при этом остается у профессора до той поры, пока вся группа не закончит сдавать экзамен. Все торчат под его дверью, и никто не знает, получил ли «Отлично», или провалился с треском.
Проходит минут десять, дверь кабинета профессора открывается, и ассистентка очень уважительно называет фамилии нескольких студентов, и обращаясь к ним по имени и отчеству, приглашает их зайти в кабинет. Это те, кто получил «Отлично». Профессор встает из-за стола, вручает им зачетки, пожимает руки, и желает дальнейших успехов.
Проходит еще минут десять, выходит ассистентка и, раздает зачетки тем, кто получил «хорошо».
А еще через несколько минут дверь кабинета с шумом открывается, и на пол коридора вышвыривается все «остальное». И все, кто получил тройки и двойки, ползают по полу, разыскивая в этой куче свои зачетки…
Вполне возможно, что кто-то и обижался, но, зная чудачества профессора Летника, большинство из нас воспринимало их с юмором. Он сам был таким смешным, что обижаться на него было просто не возможно.
Училась на нашем курсе одна деваха такая тупая, что о ней самой ходили среди студентов забавные байки. Поэтому, когда наша Зойка пошла сдавать экзамен по оттолярингологии, то многие безошибочно предположили, что сенсации не миновать. Ожидания оправдались.
Какую уж там околесицу она несла во время ответа, трудно было представить, но даже «сфинкс» Летник не выдержал, и, нарушив обычное для него молчание, неожиданно спросил:
-Перечислите, пожалуйста, основные признаки беременности!
Разумеется, получив такой вопрос на экзамене по оттолярингологии, могла растеряться не только наша Зойка. Но, надо отдать ей должное, собралась с духом и пролепетала:
-Ну, большой живот… ну, нет менструаций… и тошнит…
Летник одобрительно хмыкнул, и подытожил:
-Все правильно! У меня бо-о-льшой живот… у меня нет менструаций… и меня тошнит — я забеременел от Вашего ответа!
Летник — есть Летник!»
В.П. Стёпкин разыскал в республиканском архиве информацию о том, что профессор Летник жил в доме 28 по б. Пушкина и умер в 1962 году.
Поделился Валерий Стёпкин
Фото (их безусловно не было в записках автора) — из архивов членов ДГО В. Степкина и В. Морева и помещены для лучшего понимания того, как выглядел город в описываемый послевоенный период.