ИСПЫТАНИЕ ВОЙНОЙ

Завтра мне 12 лет, а сегодня, 22 июня 1941 года, началась война.
Руководством СССР объявлено о нападении Германии на нашу страну. Война! Какое-то душевное потрясение, холод. Первый день только об этом и говорили, предполагали и прогнозировали будущее, но больше всего о том, что война долгой не будет, в теплое время
года закончится, это не то, что в финскую. Наша армия сильна и организована, как никогда, и враг будет разбит, победа будет за нами.23 июня началась мобилизация в Красную Армию. Мой отец, Дебелый Евграф Павлович, 1906 года рождения, был призван 14 июля 1941 года. Это был последний призывной возраст.
Оставшиеся солдатки, мужчины, не подлежащие мобилизации, стали работать еще больше. Работали на посильных работах и мы, дети. Шла уборка зерновых и их обмолот, урожай был отменный — 35–37 центнеров с гектара. Я это знаю, потому что с раннего утра до позднего вечера я возил зерно от молотилки на колхозный ток на специальной подводе — безтарке (1700 кг — одна безтарка). Заезжаешь прямо на зерно, открываешь специальный затвор — и
зерно высыпается, но килограммов 500–700 остается, его выгружаешь вручную. Идет быстрыми темпами уборка урожая, намолоченное зерно свозится на колхозный ток, а оттуда — на склад «Заготзерно». Работа идет днем и ночью. По ночам ревут немецкие бомбовозы, бомбят наш любимый город Харьков. Потом начали летать и днем.

3 июля 1941 года слушали обращение Сталина ко всем гражданам СССР о действительных событиях начавшейся войны с Германией. Он призвал к борьбе с фашизмом всех советских граждан. Был митинг. Несколько сельчан выступили с пламенными речами и призывами еще лучше трудиться, работать и за тех, кто ушел на фронт.
Время шло, но события были неутешительными. Враг топтал советскую землю. Начали в село прибывать беженцы. Время стало смутное. Действовали диверсанты. Горели склады хлеба. По непонятным причинам выходила из рабочего состояния техника.
Отлавливали немецких парашютистов. Было много дезинформаторов, шпионов, упитанных и подстриженных под машинку, в форме красноармейцев, изображающих отступающие части Красной Армии. Селян убеждали не сдавать хлеб государству, не угонять колхозный скот на восток, не отправлять сельскохозяйственную технику — тракторы, комбайны, молотилки и др. Весь оставшийся в колхозе скот — свиней, овец, лошадей — взялись угнать на восток оставшиеся в селе мужики, не мужчины, а мужики. Ситуация, вероятно, продумана и согласована. Все тщательно готовится, режут свиней и овец, мелют колхозное зерно на муку, выгребают все из колхозных амбаров, объясняя, что это будет им пайком в дороге. В действительности, растащили все по своим домам. Остатки стада выгнали за три километра, ожидали там прихода немцев. Спустя некоторое время, они начали трудоустраиваться — кто старостой, кто бригадиром, кто полицаем, заведовать маслобойней, начальником
хоздвора и пр. Все нашли себе уютные гнезда и начали править бывшим колхозом, назвав его теперь громадским двором № 25. В соседнем селе все колхозное, в том числе и землю, разделили между всеми крестьянами.
Фашистская оккупация приближалась. Все реже попадались повозки беженцев, все чаще пролетали стаи немецких самолетов в сторону Харькова. Уже отчетливо слышался грохот орудий, но организованного отступления не было. Как-то зашел к нам во двор красноармеец, попросил покушать. Моя мать накормила его, чем могла. Вид у красноармейца был удручающим. Душевное состояние подавлено, давно не брит, обмундирование грязное, пилотка в своей нижней части от пота и грязи блестит чернотой, обут в ботинки с обмотками, карабин образца 1891–1930 года, ремень карабина разорван и связан узлом, на боку патронташ. Я спросил, есть ли у него патроны, он ответил, что есть две обоймы и показал их мне. Мать поинтересовалась, почему он один и где остальные бойцы. Он ответил, что уже где-то здесь, недалеко, попали в окружение. Ночью ему да еще нескольким бойцам удалось вырваться, да вот разбрелись, кто куда.
Прошли последние отступающие. Спустя час или два в село въехал на велосипедах какие-то военные с неизвестным нам стрелковым оружием через плечо. Это были немцы с автоматами «шмайсер».
17 сентября 1941 года началась оккупация. Войдя в село, фрицы сразу занялись любимым делом — грабежом. В сараях отлавливали кур, заходили в первую попавшуюся хату и заставляли женщин потрошить и жарить им жратву, именно жратву, а не еду (так цивилизованные люди не едят). Нагреб в курятнике фриц яиц целую пилотку, бьет их о дерево и жадно выпивает — вся морда в яйцах. Сам видел.
Дальше нашего села они не поехали. Бегают по хатам: «Матка млеко, яйки, яблюко — давай, давай». Шарят везде, женщин заставляют доить коров по нескольку раз. Один фриц принес к нам гуску, где-то стащил, и заставил мать потрошить ее и тушить. Только стало попахивать жареным, немец потребовал вынуть гуску и полусырую сожрал за один присест, а там было, наверное, килограмма четыре. В те годы и им в «Фатерлянде» жилось не сладко, и только
начав грабить Украину, они наелись досыта. Таскали крестьянских коров и свиней поближе к кухне, резали их в неограниченном количестве и ели мяса столько, что диву даешься. Немцы, которые стояли в нашем доме, приносили котелки с полевой кухни, в которых
были килограммовые и более куски мяса.
По всем дорогам движутся бесконечные вереницы немецких войск: пешком, на автомобилях, на военных повозках, запряженных такими лошадьми, что я никогда не видел. Огромные, наверное, более тонны весом каждая, лошади-тяжеловесы уверенно тащили по непроходимой грязи военные грузы, пушки, какие-то не вообразимые сооружения на огромных резиновых колесах, а также передвижные зенитные пулеметные установки. В сооружение впряжены по 2–3 пары лошадей. Говорили, что этих лошадей немцы
позаимствовали у венгров.
С первых же дней оккупации я услышал слово пан, теперь был «фриц» — пан, староста «громадского» двора -пан, десятник — пан…
Бывшие колхозники, да и мы, детвора, все светлое время суток бесплатно выполняли сельскохозяйственные работы. Также постоянно работали на расчистке дорог, по которым двигались как на восток, так и на запад, немецкие войска. Да, да и на запад. После Сталинграда, а потом и Курской дуги через Красноград бежали какие-то вражеские части, чаще это были румыны. Они бросали фронт и уходили на запад. Проходя мимо, они дотошно обшаривали наше домашнее имущество, забирали зерно, скот, кухонную утварь, извлекали из русских печек казаны, содержимое их съедали, а вещи сбрасывали в повозку. Но не всем из них удавалось уехать далеко.
Временами в селе появлялась немецкая полевая жандармерия и под конвоем всю эту ораву вояк отправляли на передовую.
На очереди новая беда — начинается «отлов» полицаями девушек и парней для отправки на принудительные работы в Германию. Подлежат отправке все лица старше 17 лет, не состоящие в браке. Наблюдается хождение по селу девушек, одетых в украинские одежды
с вышитыми рушниками, навешенными на сложенные на груди руки. Вдвоем с дружкой приглашают родных, близких, знакомых:
«Просили тато й мама та і я прошу, приходьте до нас на весілля» … Обвенчавшись в сельской церкви (до оккупации села это был сельский магазин), эта крепкая оккупационная семья имела право на существование, не опасаясь, что ночью тебя схватят полицаи и отправят «добровольно» на каторгу. Многие девушки, молодые женщины, не бывшие замужем, да и некоторые замужние, проводившие мужей на фронт, и не надеявшиеся на их возврат с этой страшной войны, принимали себе «приймаков», как бы заключая с ними семейный союз. В этом случае опасность отправки «добровольно» на работы в «Фатерлянд» исчезала. Кто такие «приймаки»? «Приймаки» — это крепкие ребята — бывшие солдаты Красной Армии,
попавшие в плен к немцам и бежавшие из плена, а также попавшие в окружение и разбредшиеся кто куда.
Пришла весна 1942 года. Слышно о наступлении Красной Армии под Харьковом. Едут повозки с семьями полицаев, удирают от наступающих советских войск. Спрашиваем, куда едете, говорят — не знаем, нам сказали ехать в сторону Полтавы. И вот наступает жуткая тишина. Те ушли, наши еще не пришли, вакуум власти. На улице брошены два автофургона. Сельский староста, чтобы показать свою лояльность к односельчанам, вскрывает фургоны и раздаривает немецкое имущество, как раньше разбазаривали колхозное добро. Он решил, что вот-вот придет Красная Армия, но пришли немцы и… расстреляли его.
Запомнился мне случай с выходцем из нашего села по фамилии Редько. Он проживал в с. Берестовенька, что в 10 км от родного дома. Будучи начальником полиции с. Берестовенька, он расправился с односельчанам-коммунистами Колесняком Артемом и Хмарой
Иваном, которые до последнего занимались эвакуацией колхозного хозяйства. Уйти далеко не успели, попали в окружение и возвратились назад в родные места. В своем селе не появились, боялись, вероятно, расправы, а остались в Берестовеньке. Там их кто-то выдал,
они были арестованы. И вот этот самый Редько, их односельчанин, устроил самосуд. Сам лично расстрелял и Колесняка и Хмару. Отец этого Редько не смог вынести такого позора, и однажды на сходе крестьян объявил, что он и его жена отрекаются от такого сына, и со слезами на глазах стал на колени перед односельчанами. Младший брат предателя Антон, возвратившись с войны живым и невредимым, с боевыми наградами, не смог смотреть в глаза односельчанам, уехал из своего села.
И вот числа 16–17 мая 1943 года в село вступили передовые части Красной Армии. Это событие воодушевило народ. Красноармейцев встречали хлебом-солью. Солдаты в погонах (нам удивительно).
Прошел передовой отряд и ушел дальше на запад. Вступают в село новые отряды бойцов.
На общественном дворе, возле здания конторы, выносят и устанавливают стол, стулья. Стол накрывается красной материей — полевой военкомат готов. Солдат направляют в крестьянские хаты приглашать мужчин, подлежащих военной службе, незамедлительно
прибыть в этот военкомат с вещами. Все и местные, и «приймаки» не уклонялись от призыва. Идет призыв: фамилия, имя, отчество, год рождения. Внешний осмотр призывников — руки-ноги есть, значит, здоров, значит, призван на военную службу. Собрана группа человек 20 или чуть больше, впереди и сзади по красноармейцу —
шагом марш на восток, к основным частям наступающих войск.
Идут понуро будущие солдаты, за ними с криком и плачем бегут их жены. Проводили за село. Старший из красноармейцев просит женщин возвращаться домой, те останавливаются и долго машут руками. Мы, мальчишки, тут как тут. Кто-то провожает своего отца или
близкого, кто-то решил просто поглазеть и порадоваться. Я относился к последним, радовался, что ушли наши паны и некому будет гнать меня на работу. Паны тоже мобилизованы. Сейчас не время было устанавливать, кто они, обсуждать их «трудовую деятельность».
Не успели провожающие возвратиться домой, как через пару часов бегут через поля, сады и огороды их любимые, сообщая, что под Барвенково немцы замкнули кольцо, и красноармейцы, оставив мобилизованных, ушли на восток прорываться к своим. Мобилизованные разбежались по домам. В селе никого — ни немцев, ни красноармейцев.
В сентябре 1943 г. снова была восстановлена немецкая комендатура. Опять началась оккупационная жизнь. Паны снова заняли свои должности и с раннего утра до позднего вечера управляют нами. Я тоже уже «полноценный» хозяин. У меня есть конь, я сам его за это время вырастил из маленького жеребенка. Работаю на полях общественного двора, заготавливаю корм на зиму, дрова, обрабатываю свой приусадебный участок, 0,47 га. Этот кусок земли при нормальном урожае с лихвой прокармливал нашу семью из четырех человек. Сеяли ячмень, хотя ячневый хлеб не так хорош, сеяли просо, собирали для пропитания картофель, огородину, кукурузу, подсолнечник на масло. Еле-еле сводили концы с концами, но не голодали. За рабский труд абсолютно нам ничего не платили и ничем не обеспечивали — давали план.
Наша солдатская семья из 4-х человек (мать и трое малолетних детей) обязана была сдать на содержание армии поработителей (не хочешь кормить свою армию, корми чужую) 700 литров молока, тем, у кого на дворе имеется корова, 500 шт. яиц, несмотря на то, что кур
из твоего хозяйства уже забрали. Бери, где хочешь. За невыполнение — в каземат при полицейском управлении. В общем, должников не остается, план выполняется сполна. Но конец этим издевательствам уже близко.
Идет битва на Курской дуге. Сбрасываемые листовки сообщают о разгроме немцев, победоносном наступлении советских войск.
Освобожден от фашистов и наш Харьков. Но та победа далась Красной Армии нелегко. Где-то за две недели до освобождения нашей местности через село на запад немцы гнали огромные колонны советских военнопленных, плененных совсем недавно. Бежавшие из
плена солдаты и тайком потом пробравшиеся в село говорили, что они попали в плен в июле-августе того же победоносного 1943 года в боях на Курской дуге и под Харьковом, т. е. во время последнего наступления советских войск, которые потом без остановки гнали
немцев до самого Днепра.
Хочу добрым словом вспомнить крестьян нашего села, а также ближних сел, оказывавшим огромную продовольственную поддержку военнопленным, нашим соотечественникам, нашим гражданам. Крестьяне несли всевозможные продукты питания советским
воинам.
На околице села немцы устроили привал. Селяне пытались помочь пленным красноармейцам, кто чем может. Были свезены из сел огромные котлы вместительностью по 300–400 кг, вырыты для них ямы, доставлены дрова и продукты. Начиналась раздача этого варева. Варева, потому что в одном котле была и крупа, и свекла, и капуста, и все, что было принесено. У котлов стояли две шеренги конвоиров. Красноармейцы шли колонной по два человека, а женщины черпаками накладывали пищу. Клали пищу во все: в котелки,
у кого они были, в пилотки, а кому и просто в полу шинели. Конвоиры подгоняли — быстрей, быстрей, били прикладами. Зрелище было страшное. Я, наблюдая это, плакал. Сейчас вспоминаю все, а слезы на глазах. Я пишу это для вас, молодые и жизнерадостные,
чтобы, прочитав это, призадумались и оценили, чего стоило нам, чтобы вам сейчас жилось хорошо и счастливо и, чтобы вы никогда не допустили подобной беды.
Еще вспоминаю, что в грузовых автомашинах, покрытых брезентом, привезли девушек-военнопленных. Их тоже покормили этой баландой. Отношение к ним со стороны обслуги и конвоя было более или менее человеческим. И еще о конвое. Он состоял из одного
конвоира-немца и пяти власовцев — вчерашних красноармейцев, а сегодня — на службе у фашистов. Эти подонки были намного страшнее и свирепее немцев. Они нещадно били военнопленных прикладами, когда те подбегали за хлебом, который крестьяне бросали в
толпу. И мне странно сейчас видеть, что когда эти предатели предстают перед суровым и справедливым судом за содеянные преступления, находятся такие, кто оправдывает их.
Но вот военнопленных угнали, наступила тишина. Через два-три дня стал слышен грохот орудийных залпов. На небольшой высоте, чуть не задевая крыши домов, пронеслись самолеты с красными звездами на фюзеляжах. В небе наблюдались воздушные бои.
Потянулись отступающие немецкие войска. Каких только соединений среди них не было! Вот кавалерия из казаков — здоровых мужчин, одетых в немецкую форму, в кубанки из немецкого сукна, из-под которых выглядывали залихватские чубы, на чистых, гладких,
ухоженных и послушных лошадях. В общем, казаки выглядели подобающе, почти, как у Шолохова. Вот проезжает какое-то соединение на огромных телегах, как оказалось, калмыки. Ни казаки, ни калмыки не грабили. Прошли власовцы. Выяснилось, что эти со!
единения участвовали в боях под Харьковом и им советские войска дали так, что они еле добежали сюда. Власовцы вели себя отвратительно по отношению к местному населению, грабили беспощадно, издевались над жителями села, девушек и женщин, не сумевших
спрятаться, насиловали.
К колхозным амбарам, заполненным зерном урожая 1943 года (зерновые на этот период были обмолочены процентов на восемьдесят), подъехали грузовики, туда же согнали всех мужчин села грузить хлеб на машины. Зерно отправили на железнодорожную станцию Берестовенька. Наверное, его все же успели вывезти на запад, так как до освобождения села еще оставалось 3–4 дня.
По селу прокатился слух, что нас, жителей села, немцы будут эвакуировать. Куда эвакуировать, зачем, никто ничего не знал. Наши паны, глубоко затаив злобу на тех, кто с нетерпением ждет прихода советских войск, спрятались в своих дворах, не показываются. Полицаи усадили свои семьи в повозки, некоторые смелые женщины спрашивают, куда едете, отвечают — в Германию, и горько плачут.
Уехали, но недалеко, через пару недель женщины с детьми возвратились в село, их мужья-полицаи побежали дальше. Возвратился только один, месяца три спустя, после освобождения нас советскими войсками. Получил 10 лет, отсидел, вернулся живой и здоровый и добросовестно потом трудился в колхозе.
В село въезжает верхом на лошадях группа немцев. Это эвакуаторы. Заскакивают в крестьянские дворы, кричат: «Плес эвакуант, шнель, шнель», бегут далее. Все укладывают свои пожитки на тачки, телеги, запрягают лошадей, коров — у кого что есть. У кого нет
тягла — те впрягаются сами и в путь. Куда ехать, никто не знает. Все смотрят на деда Клима, он самый умный у нас в деревне. Дед выезжает, за ним тянется крестьянский обоз; он наш спаситель, все ему доверяли и доверяют, и он не подвел нас. Дед едет по центральной
дороге, затем, проехав все село, поворачивает налево на полевую наезженную тропу. Под прикрытием лесозащитной полосы едем дальше. Он заводит нас в глубокую балку за селом, на сельском пастбище, в самом конце которой глубокий, метров 10 глубиной с отвесными краями, ров. Дед останавливается и объявляет, что дальше мы никуда не поедем.
Начали устраиваться на местожительство. В стенках оврага каждая семья роет себе жилище, размещает там детей, нехитрый скарб с повозок. Какое-никакое жилье, не под открытым небом. Костры разводить категорически запрещено, решение принято на общем сходе. Питаемся кто чем, всухомятку, ведь мы же готовились к эвакуации и позаботились о еде хотя бы на несколько суток. Там находились трое суток до нашего освобождения советскими войсками, которых ждали с нетерпением. Слышно было, как по большаку ехали машины, шли лошади и немецкие солдаты. Грохот рвавшихся снарядов, мин, пулеметные очереди было все слышнее. По ночам в небе постоянно гудели «кукурузники». Их не было видно, на них не было никакого освещения, но мы слышали, как они то здесь, то там
сбрасывали мелкие бомбы, а то и гранаты. И вот откуда-то взялся верхом на лошади немец, притом один. Он объявил нам: «Текайте отсюда талеко-талеко, савтра сдесь путет совьетский зольдат». Сказал и уехал, наверно, следующих, таких же, как мы, предупредить,
чтобы те бежали. Какие заботливые по отношению к нам наши оккупанты. Так и напрашивались, чтобы мы их поблагодарили за те злодеяния, которые они нам принесли за годы оккупации.
Ночь с 16 на 17 сентября. Снова в ночном небе «кукурузники», над нашим селом красное небо — это горят хаты, подожженные бежавшими фашистами, совершившими последнее свое злодеяние над нами — крестьянами села Крестище. Утром мы, несколько человек,
пошли за водой в низинку к колодцу, благодаря которому жили.
Возвращаемся в свой лагерь, а с горки к нам идут четыре советских солдата. Все они были с автоматами ППШ. Один из них, видимо, старший, поздравил нас с освобождением от фашистов и сказал, что это передовой отряд, т. е. дозор, а за ними идут наши регулярные
войска. «Мы освободили вас и теперь уже навсегда». Конец нашей оккупации фашистами 17 сентября 1943 года. Мы распрощались, пожелав воинам счастливого пути и скорейшей победы над врагом.
Возвращаемся в село. По улицам идет масса бойцов — вперед на запад, а вокруг догорают наши хаты и колхозные амбары, подожженные бежавшими фашистами. Сожжены все колхозные постройки, маслобойня, мельница. Сгорел наш дом. Было нам тяжело, стало
еще хуже. Трое малолетних детей и больная мать без крова над головой. Сначала пустили пожить соседи — солдатская семья, а затем нам правление колхоза предоставило временное жилье — комнату в сохранившихся детских яслях. Отсюда пошел отсчет нашей новой
нелегкой жизни.
Колхоз заработал, как и прежде — по правилам, которые были и до оккупации. Я, четырнадцатилетний колхозник, работаю наравне со взрослыми.
В ноябре 1943 года возобновляет работу сельская школа. Я до оккупации окончил пять классов и решил продолжить учебу в шестом классе, но вдруг к нам приходит председатель колхоза и заявляет матери, что в этом году в школу не пойдет, а будет временно бригадиром в нашем колхозе. Так я в 14 лет стал руководить «дяденьками» и «тетеньками».
Проходила зима 1943–44 годов. К весне после многих посещений райисполкома, ходатайства правления колхоза, сельского совета мне райисполком дал разрешение на приобретение лесоматериала на постройку дома. С ранней весны я начал стройку. Отправлю
бригаду по работам, все проверю, поднастрою нехитрый сельхозинвентарь, ведь кто им это сделает, работают-то на своих коровах почти одни женщины. Лошадей в колхозе нет, если не считать 4 или 5 выбракованных из армейского обоза. Урвав пару часов, готовлю все к постройке дома. Сам один пилю, тешу, строгаю, копаю ямы под столбы, готовлю тяжелые бревна-балки, стропила. Женщины, идущие на обеденный перерыв или по окончании работы, обязательно заходят ко мне на стройку, чтобы спросить, что помочь и помогают
установить тяжелые заготовки на свои места в постройке.
От всей души благодарю их всех, спасибо им, уже ушедшим от нас навсегда. Я помню их лица, я помню их имена. Простите меня, у меня слезы на глазах.
Итак, с помощью районных властей, колхоза и колхозников дом построен, а это для нас главное — крыша над головой.
Ну, а чем живет село и односельчане? Главное то, что они твердо уверены: фашисты больше не вернутся. Красная Армия уверенно гнала поработителей на запад. С фронта приходили все новые и новые сообщения об освобождении территорий республик СССР, об
освобождении наших городов, о ликвидации последствий фашистской оккупации нашей земли.
После войны почти 33 года прослужил в ВМФ СССР. Работал старшим мастером ВЦ ДонНУ.
Награжден медалями: «Городу-герою слава», «За безупречную воинскую службу» 3, 2, 1 степеней, «За воинскую доблесть», «Захиснику Вітчизни».

Дебелый Анатолий Евграфович
Родился 23 июня 1929 года
на Слобожанщине в с. Крестище Краснодарского района
Харьковской области.

Из книги ПАМЯТЬ. Воспоминания работников Донецкого национального университета о Великой Отечественной войне 1941–1945 годы, Донецк, 2011